Бразильско-немецкие сюрпризы напоминают, что мировые правила меняются на глазах. И старые шаблоны больше ничего не объясняют
Путин и Меркель. Режимы меняются по всему миру, и российскому остается лишь пытаться поймать волну. (Фото: ИА «Росбалт») 🔗
Что общего между победой бразильского радикала Жаира Болсонару, которого недруги называют фашистом, и признанием Ангелы Меркель, этой воплощенной политкорректности, что ее политика зашла в тупик? Ведь следующим немецким канцлером, то ли в 2021-м, то ли раньше, вряд ли станет фашист.
В контекстеОн смог, несмотря на... В Бразилии победил Болсонару - вероятно, наиболее последовательный правый лидер Латинской Америки, с собственной внешнеполитической доктриной, основанной на концепциях прошлого века и политическом опыте века нынешнего, и с собственной антиглобалистской и антитеррористической программой.
В двух державах-гигантах (Германия — гегемон Евросоюза, Бразилия — Южной Америки) меняется или скоро сменится власть. На то, вроде бы, и демократия. Вот только новые режимы обещают быть совсем не похожими на то, к чему все привыкли за последние несколько десятков лет.
Путинская Россия, некогда автократическая страна-первопроходец, сегодня лишь одна из многих.
Клуб стран с нестандартными политическими системами растет на глазах.
От антилиберальных Польши и Венгрии до персоналистских Турции и Малайзии. От леворадикальной Испании до правой (и тоже часто аттестуемой как фашистская) трамповой Америки. И вот — новое пополнение.
Ясно, что это не цепочка случайных совпадений. Прежний мировой порядок перестает работать.
Чтобы разобраться в происходящем, первым делом надо пересмотреть политические шаблоны прошлого века — с его «фашистами», «леваками» и прочими обозначениями, которые многое значили тогда и сбивают с толку сейчас.
Совсем отказаться от них невозможно. Но прочувствовать их условность в третьем тысячелетии — это уже большой шаг к тому, чтобы кое-что в нынешнем мире понять.
Российский интеллектуал, человек продвинутых взглядов и уж точно не трампофил, побывав в США, с интересом заметил, что тамошние респектабельные СМИ в своей антитрамповской одержимости стилистически похожи на реакционных российских пропагандистов самого крайнего толка.
Не содержанием, конечно, а именно манерой перманентно клеймить, кривляться и зубоскалить. Никакого сходства с тем, что до сих пор называли политической дискуссией.
От себя добавлю: язык, на котором общаются антитрамписты с трампистами, — это язык гражданской войны. Следует ли из этого, что Америка вспомнит старину и словесная гражданская война перетечет в настоящую?
По-моему, не следует. И вот почему.
«Эти люди не были похожи на тех, кто окружает нас сегодня. Они глубоко верили в то, что провозглашали, и жертвовали ради своих идей собой и другими», — так современный историк испанской гражданской войны 1930-х пытается объяснить потрясающую взаимную беспощадность республиканцев и националистов.
Считаю, что он прав. В большей части сегодняшнего мира цена идей и уж тем более слов совершенно не та, что была в прошлом веке. Теперь идеями манипулируют, а словами сорят, как шелухой.
Именно поэтому понимать трампов Twitter или The New York Times буквально и уж тем более тратить время на их текстологический анализ — напрасное занятие.
Раскол и абсолютное взаимное неприятие налицо, но до гражданской войны очень далеко.
В контекстеУвижу ль я Бразилию… Что действительно его объединяет с Трампом, так это всеобщая ненависть леволиберальных СМИ, которые рассматривают каждое высказывание Болсонару под микроскопом, и воют над «несчастной Бразилией» как над телом родимого усопшего.
С тем же ключом стоит подойти и к новому бразильскому правителю Болсонару. В моду мгновенно вошли подборки его высказываний, выдающих в нем расиста, гомофоба, женоненавистника и критика бразильской военной диктатуры 1960-х — 80-х за непомерную мягкость («пытали вместо того, чтобы расстреливать»).
Бразилия под пятой фашизма? А трампова Америка — тоже? В ХХ веке тоталитарные режимы, правые и левые, начинали с того, что лишали гражданских прав, имущества и возможностей публично возражать всех, кого считали ненужными и вредными в том раю, который они собирались возвести.
Трамп старается перекрыть дорогу переселенцам с проблемных территорий (его либеральный предшественник двигался почти к тому же, но без шума), однако
совершенно немыслимо, чтобы какая-либо группа урожденных или натурализованных американцев была им лишена прав и собственности, а ненавистная The New York Times закрыта.
Также ничуть не похоже, будто из эпатажной трескотни Болсонару вытекает, что небелая половина граждан Бразилии будет теперь лишена избирательных прав, а противники нового президента пойдут под расстрел.
Фашизоидное или, точнее сказать, ультраправое словоговорение означает сегодня гораздо меньше, чем в прошлом веке.
Что-то подобное можно сказать и о словоговорении «левом». Ставлю это слово в кавычки, потому что за ним стоит вовсе не борьба за интересы рабочего класса, как в позапрошлом и прошлом веках, а сегодняшняя тоталитарно-политкорректная утопия, у которой совсем другие сюжеты. И опять же, слово «тоталитарная» надо ставить в кавычки.
Тоталитаризм XXI века, как правило, не кровав. Хотя так же, как и предшественник, видит врагов в каждом, кто с ним не согласен, стремится навязать единообразный образ мыслей и не приемлет свободу. Но до давнего искреннего фанатизма, который благословлял убийства, ему далеко.
Вот и первый из трех новейших расколов, которые состоялись или наметились в растущем числе стран.
Это раскол между «левыми» и «правыми», раскол гражданских наций, которые еще недавно были живыми и целостными политическими организмами.
Болсонару и Трамп — лишь символы этого раскола. За каждого — примерно половина граждан, в то время как другая половина его отторгает. Что-то похожее в Турции, в Польше, еще во многих странах. Это, повторю, не гражданские войны, но явный кризис демократий, даже если выборы проходят пока традиционным порядком.
Демократические режимы стоят на единстве наций. Разделенные нации — неподходящий фундамент.
В контексте«Спорные» негодяи Его родной дед, Жуселину Кубичек ди Оливейра, 5 лет был президентом Бразилии. Позже хунта его убила, подстроив автокатастрофу. Но если так пойдет и дальше, то Бразилия скоро для правых станет куда более безопасным местом, чем левацкая Германия.
Второй раскол или, если угодно, кризис — это упадок и раздробление старых руководящих классов, заметный почти везде, но с особой выразительностью проявившийся сейчас в Германии.
Ничто не мешает сказать, что там постепенно созревают новые руководящие силы, однако распад и раздрай старых определенно идет быстрее. Прежние верхушки теряют ориентиры и волю к власти, вязнут в интригах и беспринципных комбинациях, и главная проблема совсем не в засидевшейся наверху Меркель.
Никак не в качестве предсказания, а лишь для иллюстрации напомню, что веймарская демократия безвозвратно рухнула вовсе не в 1933-м и даже не осенью 1930-го, когда нацисты, до того маргиналы, впервые набрали по-настоящему много голосов.
Первый немецкий демократический режим пал не под ударами своих врагов, а путем добровольной демобилизации.
Весной 1930-го на фоне хозяйственного кризиса распалось последнее сформированное парламентом правительство. Главные партии с искренним облегчением отодвинулись от власти и передали страну интриганским кликам, которые вращались вокруг престарелого президента Гинденбурга.
И к 1933-му единственной альтернативой Гитлеру была военная диктатура. Но генералы, как до них политики, отошли в сторону.
Это, понятно, не прогноз, а только пример того, что раскол политических верхушек и демобилизация неудачливой их части так же ставят под вопрос судьбу демократических режимов, как и раздрай в массах.
И, наконец, третий раскол XXI века — это кризис глобализации.
Еще недавно ее правила выглядели подходящими почти для всех. И вдруг массы людей прозрели.
Повсюду обнаружились сильные меньшинства, которые требуют защиты от нее и выдвигают соответствующих вождей. А кое-где так себя ведет большинство.
Три этих раскола и движут сейчас мировую историю.
Что же до нашего режима, то он слишком нестандартен и одновременно недостаточно могуч, чтобы быть мотором событий, хотя и старается на них играть.
Особенность момента в том, что старый миропорядок слабеет, а контуры нового не видны.
И не будут видны, пока не появятся решения, принимаемые людьми как успешные. Их появление что-то затянулось.
* * *
Сергей Шелин
ИА «Росбалт»