Кого собирается победить на выборах Владимир Путин
Многие запомнили искреннее глубокое чувство, с которым Владимир Путин цитировал Лермонтова на предвыборном митинге в Лужниках в феврале 2012 года: «И умереть мы обещали, и клятву верности сдержали мы в Бородинский бой. Битва за Россию продолжается, победа будет за нами!»
Не только батальная поэма, но и сам необычный для прежнего Путина выход перед толпой на стадионе наглядно доказывали восприятие выборов как битвы, смертельной схватки, а не, например, спортивного состязания или конкурса талантов.
Кроме этого важного наблюдения трудно было не заметить некоторой непропорциональности, несообразности столь сильного переживания – оно повторилось, когда Путин не смог сдержать слез на митинге в день своего переизбрания, 4 марта 2012 года, – масштабу формально одержанной электоральной победы и политической ничтожности побежденных соперников.
Ясно, что Путин имел в виду какую-то другую победу – над настоящим противником, не представленным в бюллетене, но от этого не менее опасным.
В 2012 году противником, побежденным на выборах, были не имена из официального списка для голосования, а те внутренние и внешние силы, которые вывели людей на улицы Москвы поздней осенью 2011 года ради смены режима (разумеется, по его убеждению, не в интересах самой России) и кое-как продержали их там до лета следующего.
И заодно – те внешние и внутренние силы, которые делали ставку на раскол российской политический элиты, подталкивая президента Медведева к решению остаться на второй срок (искушение, которому он в конце концов не поддался).
«Арабская весна» до и украинские события после подтвердили в глазах Путина правоту возвращения, а непредставленность настоящего противника на выборах была, таким образом, не технологическим провалом, а слагаемым победы: настоящий был слишком опасен, чтобы играть с ним в поддавки.
Понимание разницы между номинальными соперниками и реально побежденным противником на прошлых выборах, столь эмоционально заявленное во время президентской кампании 2012 года, ставит вопрос о том, кого Путин побеждал на всех остальных выборах и кого собирается победить на нынешних.
На выборах 2000 года это была коалиция экономического реванша – сторонников передела приватизированной в девяностые собственности
(эта победа воспринималась интеллигенцией как еще одно, после 1996 года, сбережение молодого русского капитализма).
И заодно те, кто продолжал планировать будущее, в котором оставалось место для дезинтеграции России под действием региональных сепаратизмов.
На выборах 2004 года побеждаемым противником были уже сами крупные собственники-олигархи
– в том числе те, кто продвигал Путина как спасителя от передела, а теперь захотел исправить ошибку.
И с ними все те, кто в течение первого срока считал Путина не вполне самостоятельным правителем, а равнодействующей более крупных интересов и сил.
В 2008 году – возможно, самая благородная из целей – предстояло победить тех, кто считал, что Россия не является устойчивой системой,
и передача власти от одного лица другому вызовет управленческий хаос, внутриэлитарный конфликт, попытки передела или станет поводом для цветной революции. А вот вам мирная смена власти и никакого азиатского продления полномочий.
Если смотреть на избирательные бюллетени и списки кандидатов, все российские выборы времен Путина кажутся одинаковыми: соперники или одни и те же, или новые, но одинаково иллюзорные.
Если смотреть на того реального противника, – как правило, не представленного в бюллетене (слишком опасно), – с которым Путин боролся всерьез, все выборы ощутимо разные.
От ответа на вопрос, кого Путин идет побеждать на выборах 2018 года (не кто его настоящий главный противник – возможно, это он сам, а кого он видит в этой роли), зависит то, каким будет следующий президентский срок.
Все правильно сделали
Выборы 2018 года – последние по действующей Конституции – подводят итог нынешнего обширного правления в его известной нам форме (дальше оно может продолжиться только в другом, более изобретательном и менее конвенциональном виде).
Если это выборы итоговые, на них надо победить не соперников (чей список вновь не для борьбы), а идею, что идущий на переизбрание президент что-то – а в наиболее радикальной интерпретации всё – сделал неправильно или чего-то важного не сделал. Нужно победить идею потерянного времени, навязчивую мысль об упущенных возможностях.
При долгом правлении в среднеразвитой стране, где успехи чередуются с неудачами, а рост со спадами, именно упреки в неиспользованных возможностях являются наиболее очевидной стратегией критики власти: много упущено и много не сделано, и преступная бездеятельность продолжает занимать место несделанных (и неделаемых) дел. А вот другие, а вот мы бы на этом месте развернулись!
Если мы внимательно выслушаем и посмотрим все публичные выступления Владимира Путина: прямые линии, пресс-конференции, общение с трудовыми коллективами, встречи с молодежью, – они об этом, об отрицании зазора между потенциальным и реальным, между действительностью и возможностью:
«Мы не отступали от намеченного курса, достойно отвечали на вызовы сложнейших испытаний и кризисов, в том числе глобального масштаба, часто абсолютно от нас не зависящих», «Мы не только сохранили целостность и суверенитет России, не только успешно прошли трудный путь обновления, но и совершили настоящие прорывы по важнейшим направлениям развития».
Наибольшее чувство, самое сильное раздражение вызывают у него вопросы о том, что хорошего могло быть сделано, но не произошло: о потенциальной реальности – «возможное несовершенное», past possible.
В ответах Путин риторически прикрывает зазор несделанного, буквально бросается на амбразуру:
«Когда майские указы, если вы вспомните, только вышли, сразу начался «плач Ярославны» по поводу того, что они неисполнимы. Если бы не было этих ориентиров... было бы хуже намного. Поэтому считаю, что и я, и мои коллеги сделали правильно в свое время», «Что касается роста экономики, она все-таки растет, и это очевидный факт. Здесь никаких приписок нет!».
Основатель государства
Долгое правление Путина поддерживает подходящую систему координат для отрицания упущенных возможностей, создавая ложную альтернативу на крупных отрезках времени. Двадцать лет пребывания у власти делят новейшую историю России на путинский период и девяностые.
Президент Путин снова и снова ищет опору в этой дихотомии.
«Почему нет успешной оппозиции? Потому что по сравнению с девяностыми ВВП вырос на 70%, а промышленное производство на 60!»
А по сравнению с 2008-м или с 2012-м? Ведь в обычной конкурентной ситуации политик отчитывается за один-два срока, а не за четыре-пять. Однако пока история России такая короткая, что делится без остатка на девяностые и Путина, это будет работать: любая оппозиция Путину будет так или иначе равна или может быть приравнена к девяностым, ведь ничего больше нет. Больше того: девяностые в сознании сдвигаются в точку до начала мира, это как бы время, когда нынешней России еще не было: вы что, хотите, чтобы не было России?
Возможность разработать более тонкое предложение и противопоставить 2017 год не 1997-му, а 2003-му или 2009-му, остается нереализованной, так как требует того самого внутриэлитного раскола, даже бунта, призрак которого был побежден в 2011 и 2012 годах.
Конструкция с политиком-демиургом, создавшим космос из предшествующего хаоса, точно так же работала в близко родственных и вовсе не родственных режимах: Роберт Мугабе и другие долголетние отцы африканских наций напоминают, что до них было колониальное иго; китайские коммунисты – что при всех связанных с ними трудностях до них было сто лет унижения и противники хотят его вернуть; Франко вспоминал гражданскую войну; Пиночет – неуправляемость при Альенде; Кастро – о временах, когда Куба была американским борделем, и так далее.
В основе этой конструкции – легитимация через отрицание предшествующего правления, претензия на творение государственности из ничего.
Схема работает, пока в сознании граждан двоичный код не сменяется более разнообразным. Обновившееся население уже не помнит колониального гнета, хаоса Альенде, валютных проституток Батисты (зато хорошо знает нынешних), или время стирает остроту переживания: часто люди перестают считать прежние времена (Батисты, шаха, царя, республики) такими уж худыми.
И главное, граждане догадываются: нет никакого основания считать, что без замораживания нынешнего правления немедленно вернулись бы прежние худые времена или что они продолжались бы и дальше в неизменном виде без нынешнего правителя-демиурга. Иначе говоря, они начинают отрицать демиургический статус правителя, подозревая, что у него нет монопольного права и эксклюзивных способностей по трансформации прошлого в настоящее и что, скорее всего, пути из прошлого в настоящее множественны, и настоящее все равно наступило бы, а прошлое изменилось.
Главная ошибка, которую допускает правитель-демиург и его режим, – это статическое восприятие предшествующего периода. Он пытается – часто искренне – узурпировать время, разделив его на неподвижные и движущиеся части. Как экономические показатели 1913 года и уровень грамотности в царской России, которые до конца своего существования предъявляла Компартия Советского Союза, словно бы без СССР, в любой другой России грамотность и экономика ни в коем случае бы не росли.
С таким же успехом родители или школа могут сообщить миру, что ребенок без их эксклюзивного участия остался бы метр двадцать и продолжал ходить пешком под стол.
Время не только сглаживает в памяти граждан России травму девяностых (тем более что позднейшие экономические и внешнеполитические успехи помогли ее преодолеть), но интуитивно помогает им прийти к мысли, что девяностые так или иначе кончились бы. И раз уж они кончились, для их конца совершенно не обязательно переизбирать в пятый раз одного и того же человека, который в последнее время как раз не демонстрирует впечатляющих экономических достижений.
Подбор соперников
Все для фронта и для победы. Яркие новые лица, подобранные под нынешние выборы, кроме технической задачи повысить явку, призваны отработать идеологическую. Собчак и Грудинин олицетворяют два разных набора возможностей, упущенных, по версии критиков, Путиным – догматический либерализм и популистский хозяйский дирижизм соответственно.
В лице Собчак должна быть побеждена идея, что можно было продолжать, как в девяностые, ничего не меняя и не восстанавливая никакого государственного и внешнеполитического величия.
Что можно было остаться молодым здоровым Ельциным после Ельцина стареющего и больного или вот, например, оставаться Собчаком. Само имя и карьера соперницы-кандидата приносит на нынешние выборы девяностые с добавкой в виде протеста 2011–2012 годов, когда Собчак пришла в политику.
Но побеждена должна быть не она, а мысль, что Путиным упущена возможность оставить все как было к моменту его призвания и продолжать в том же духе.
В лице Грудинина, напротив, поражение призвана потерпеть альтернатива левого распределительного дирижизма. Мысль о том, что Путин должен был ориентироваться не на финансовые программы либеральных экономистов, а пустить к управлению экономикой людей типа Глазьева и Рогозина и превратить страну в царство социально-ориентированного госзаказа. Иными словами, упустил возможность перехватить и продолжить линию премьера Примакова (как ее представляют себе критики экономического блока), а то и вовсе стать русским Лукашенко.
И вот объект для победы – крепкий хозяйственник, директор совхоза, режущий правду-матку. Опять же речь не о победе Путина над соперником-человеком, а над обвинениями в том, что упущен альтернативной путь развития.
Но вот смотрите, он, якобы популярный у народа, потерпел электоральное поражение и развенчан.
К тому же оба будущих кандидата, представляющие упущенный шанс, стали зажиточными, успешными и известными – в том числе критиками режима – при нем, Путине. Одного этого достаточно, чтобы показать, что их альтернативы призрачны по сравнению с его полновесной реальностью.
Борьба за нишу и комические двойники
Уверенность в победе над инкриминируемыми упущенными возможностями держится на высоком персональном рейтинге, который после относительного провала 2011–2012 годов вернулся и даже превзошел показатели оптимистического 2007 года, когда избиратель не хотел отпускать Путина из президентов. Правда, тогда речь шла о деятельном президенте-управленце, а теперь – об исторической фигуре.
Оптимальная длительность пребывания у власти с точки зрения укрепления режима не самый изученный предмет, но похоже, что 10–15 лет еще работают на укрепление режима, а 20 лет и больше – на его ослабление. Несомненная популярность Кастро, Мугабе, Каддафи, Мубарака, Не Вина начала слабеть примерно после этой временной отметки.
В задержавшихся у власти, усталых, осенних режимах неожиданные результаты может показать любой соперник, даже рекрутированный для того, чтобы его программа потерпела поражение. Историческое первое лицо может быть просто обойдено процессом.
Правда, которую режет дельный мужик Грудинин, становится рискованно популярной, и вот к герою прилепляется комический двойник, Санчо Панса при Дон Кихоте – Тристан Присягин, восхваляющий в стихах времена, когда дымили трубы, колосились нивы, продуктовые ломились от товаров, пародийно перехватывая у своего серьезного прототипа ностальгическую тему, важную для работы избирательных штабов КПРФ на местах. Прилепляется, но пока не очень прилипает.
При Ксении Собчак такого пересмешника пока нет. Похоже, драматургам выборного зрелища она сама кажется достаточно смешной, сама по себе пародия на либерала, зовущего назад в девяностые (журналист Первого канала обсуждает с ней политику, надев клоунский нос) – и до некоторой степени Санчо Панса незарегистрированного кандидата, которого нельзя называть по имени, чтобы не делиться с ним респектабельностью.
Хотя разница между ними существенна, у Алексея Навального и Ксении Собчак разные избирательные округа: он представляет тех, кто хочет взломать систему снаружи, чтобы режим пал под внешним напором, она – тех, кто предпочел бы переделать систему изнутри.
Учитывая эту разницу, Алексей Навальный действительно более удобный кандидат для западного общественного мнения. Смелый оппозиционер, бросающий вызов режиму извне, – более ясный и привычный сюжет, чем сложные попытки играть на внутренних противоречиях, когда и с близкого расстояния не разобрать, насколько всерьез санкция власти используется против нее самой.
Хотя западные СМИ и политики пока симпатизируют скорее самой нише Навального («лидер демократической оппозиции»), чем конкретному человеку, который ее занимает (в частных разговорах там до сих пор задают вопрос о его недавнем национализме), для Владимира Путина сама поддержка оппозиционной ниши – знак того, что политик, ее занимающий, «продвигается» извне. Однако эта ниша и тот, кто ее занимает, будут поддержаны западным общественным мнением при любых обстоятельствах.
Недопуск до выборов только укрепляет этот сюжет: раз не допускают, значит, боятся проиграть, значит, оппозиционный кандидат настоящий, а в низкие и высокие рейтинги в авторитарных странах все равно никто не поверит, тем более вот и «Левада» не участвует в их составлении.
Как на выборах 2012 года Путин должен был победить не вписанного в бюллетень кандидата – поддержанный из-за рубежа столичный протест, так и сейчас – в отсутствие протеста сравнимого масштаба – нужно победить мысль, что возможна несертифицированная политическая реальность, к которой российские кураторы внутренней политики не имеют отношения (а значит, делается вывод, что у нее должны быть другие – зарубежные – кураторы).
Таким образом, Путин намерен победить на выборах 2018 года модное в этом сезоне иностранное вмешательство – конструкцию, маскирующую саму мысль о том, что взявшаяся ниоткуда, ничья политика в России (и в любой стране) возможна и способна конкурировать с подконтрольной и сертифицированной.
На практике сейчас это означает победить бойкот (не упоминая имени его инициатора). Прежние колебания теперь неуместны: явка должна быть убедительно высокой и притом верифицируемой в больших городах. И раз есть кандидат, который представляет в мировой прессе сюжет «демократическая оппозиция против авторитарной власти» (в краткой форме – «народ против тирана»), должны быть побеждены те, кто извне поддерживает этот сюжет в России.
Теперь, как американские либералы должны победить на своих президентских выборах Россию, так патриотически настроенные граждане России призваны победить на выборах Америку.
Между тем сам Навальный отвлекается от борьбы с Путиным, которую для сторонников Навального Путин все равно уже проиграл (отсюда и недопуск), на борьбу с кандидатами, которые портят удобную для него дихотомию – стареющий автократ vs молодой лидер демократической оппозиции. Выпады Навального против Собчак и Грудинина искренни и более злы, чем нападки на власть.
По сути, на этих выборах Алексей Навальный бьется не против Путина или Медведева, а за то, чтобы, взламывая российскую политическую систему, оставаться ее единственным общепризнанным взломщиком. Отсюда нарастание внутриоппозиционной борьбы и долгие выяснения, кто из оппозиционеров настоящий, хорошо знакомые по Российской империи начала ХХ века. В этом отношении расчет продюсеров нынешнего сражения верен:
до начала схватки с Ксенией Собчак Алексей Навальный был соперником Путина, после ее начала он оказывается соперником Собчак, которую сам же объявляет не политиком,
а ведущей корпоративов, становясь пародийным двойником Путина, который объявляет не политиком, а мошенником его самого.
Потеря контроля
Демонстрировать призрачность альтернатив – важная мотивация проводить выборы для несменяемой власти. Правящие группы, однако, привыкают к тому, что это рутинная процедура, и пропускают момент, когда призрачными становятся они сами, а не альтернативы.
Аугусто Пиночет созвал в 1988 году референдум, надеясь продлить полномочия, и, к собственному изумлению, «потерял победу»: наказал ответственных за это чиновников, но принял результат 52% на 43%.
Мексиканская Институционно-революционная партия больше полувека регулярно устраивала выборы с участием оппозиционных кандидатов, меняя одного своего президента на другого, но в 1988 году оппозиционные кандидаты вдруг набрали больше: пришлось объявить, что машины для подсчета голосов сломались, и вручную насчитать кандидату власти 50,7% голосов.
В 1988 году правившие несколько десятилетий бирманские генералы переименовались в Совет по восстановлению права и порядка и объявили выборы, будучи уверены, что смогут остаться у власти.
Выиграла Национальная демократическая лига из нескольких бывших генералов и популярной Аун Сан Су Чжи. Пришлось все отменять под надуманным предлогом и громить Лигу.
Есть признаки потери контроля над игрой и в России. Не успел Грудинин выдвинуться, как стал героем добровольной народной агитации, которую трудно остановить. И в интеллектуальных кругах о нем спорят как о серьезном кандидате: не голосовать за него, потому что от коммунистов, или голосовать, потому что бизнесмен и, значит, за свободы и реформы? Покровительственное отношение к Грудинину в государственных СМИ на глазах сменяется критическим, и накал будет увеличиваться.
Удивительно, как кремлевский штаб не чувствовал, насколько идея президента – директора хозяйствующего субъекта, русского (то есть менее провинциального, чем у соседей) Лукашенко снова популярна просто в силу изношенности нынешней властной конструкции. Она совпадает со спросом на возвращение домой: показали всем принципиальность в мире, теперь надо то же самое у себя.
Теперь придется импровизировать, борясь за созданную Грудининым явку, но против него самого.
Если в случае Грудинина кампания в его поддержку вышла из-под контроля, то на другом полюсе выходит из-под контроля сама Ксения Собчак, которая изо всех сил старается не выглядеть проектом администрации президента. Вместо декоративного кандидата, который должен повысить явку, смутить оппозицию, заинтересовать молодежь и помочь одержать победу над идеей упущенных либеральных возможностей, появляется политик, способный привести на выборы свою группу (пусть небольшую) неплохо мотивированных избирателей.
Если так, то явку она повысит, но размоет долю Путина в общем результате, и ее регистрация перестает быть гарантированной, как и Явлинского, который мог получить 3–4%, но не был зарегистрирован в 2012 году, чтобы не снижать долю победителя.
Свобода как самосохранение
Проблема Путина в том, что нанести убедительное поражение той или иной альтернативе получается, только если она представлена на своем, каком ни есть, высшем уровне. На начало зимы 2018 года самый заметный на поле боя политик, условно представляющий ту самую нишу «демократической оппозиции», – Алексей Навальный, и биться надо с ним, иначе победа над либералами и возвращением в девяностые не будет засчитана.
Именно так Борис Ельцин сражался с коммунистами и с идеей, что Россией должен управлять боевой генерал (зачатком латиноамериканской хунты в самое латиноамериканское время) в лице их главных на тот момент представителей,
а не снимал с выборов Зюганова и Лебедя со словами «у нас есть еще коммунисты и генералы, их и буду побеждать». И только потом, насколько считал возможным, использовал пропагандистский и административный ресурс.
Правда, хунта, только полугражданская – по формуле «нужен интеллигентный силовик», популярной в окружении Ельцина в 1999 году, все равно пришла к власти. Идея навести порядок без возвращения коммунизма была так популярна, что в конце концов была реализована самой властью во имя самосохранения.
Именно так запускается знаменитая трансформация несменяемых режимов сверху.
Правящая политическая группа (как правило, она же и хозяйствующая экономическая), обнаружив популярность у граждан той или иной концепции, начинает пытаться реализовывать ее сама,
чтобы использовать в собственных интересах.
Переход к гражданскому правлению в Бирме и к демократии в Чили при живом (и действующем) Пиночете, быстрый транзит (transicion) к коронованной демократии в Испании (да, самые рьяные франкисты потеряли власть, но капиталы и большая часть карьер, сделанных при Франко, никак не пострадали), смещение Мугабе соратниками, перестройка в СССР, китайское и вьетнамское возвращение к капитализму при компартии, переход к сменяемости власти в Мексике, кубинский НЭП и уход с поста главы государства (до смерти) Фиделя, а теперь еще и Рауля Кастро – все это были попытки правящих групп – часто для них удачные, иногда не очень – эксплуатировать популярное общественное настроение ради самосохранения.
Если в России есть шанс на демократизацию или либерализацию сверху, он будет реализован именно таким образом – властью для самосохранения.
С другой стороны, чтобы правящая группа выбрала либерализацию системы как стратегию выживания или просто сохранения ресурсов в своих руках, соответствующая идея должна быть достаточно популярной у граждан, а отказ от нее должен приносить ощутимый внутренний и внешний дискомфорт. Иначе для выживания будут выбраны совсем другие идеи.
* * *
Александр Баунов
- журналист, публицист, филолог, бывший дипломат. Является главным редактором Carnegie.ru.
Московский центр «Carnegie»