Галутное упрямство
Молитва. (Фото: «Nautilus»)
И так как ты — рабочий,
То не жди, что нам поможет другой.
Себе мы свободу добудем в бою
Своей рабочей рукой.
Б. Брехт
Отношения между Израилем и диаспорой ухудшаются изо дня в день, и уже не получается заметать разногласия под ковер. Причем, проблема неортодоксального гиюра и порядок молитвы у Западной Стены — только верхушка айсберга, на самом деле речь идет о конфликте двух несовместимых мировоззрений.
Каждому, кто достаточно долго прожил в чужой стране и общался с местными жителями, знакомо недоумение, возникающее, когда, вроде бы, все слова понимаешь, но… а что именно они хотят этим сказать?.. Можно достаточно хорошо знать язык, но все равно далеко не сразу научишься угадывать, чего они НЕ произносят, ибо им ясно по умолчанию.
Евреи, репатриирующиеся в Израиль, особенно остро переживают этот шок, потому что подсознательно ожидают встречи со «своими», употребляющими, пусть даже на другом языке, те же слова в том значении, к какому они привыкли. Увы, за 70 лет разлуки сменились поколения и опыт в стране и в диаспоре накоплен очень разный. Но корни раскола лежат не в географических расстояниях, вернее сказать, если уж на географию ссылаться, то скорее — на географию Европы позапрошлого века.
* * *
От добра добра не ищут.
Русская пословица
В контекстеЧилийские евреи и «импортный» конфликт Чилийский антисемитизм имеет свою специфику. Дело в том, что страна стала домом для крупнейшей на континенте палестинской диаспоры, насчитывающей около полумиллиона человек. Мусульман среди них почти нет, но христиане занимают не менее резкую антиизраильскую позицию.
Когда я слышу или читаю печальную историю ашкеназского Идишленда, приконченного Гитлером и Сталиным в четыре руки, оплакивание некогда живого и прекрасного языка идиш, доживающего свой век на задворках Боро-Парка и Меа Шеарим, при всем сочувствии к людям, для которых это просто их личные детство и юность, не могу не отметить, что надломился Идишленд не при Сталине, не при Гитлере, а гораздо раньше.
И причиной тому были не только дискриминация и погромы извне, но и серьезные внутренние проблемы: демографический взрыв (через него тогда прошли, считай, все народы Европы) и связаный с ним распад традиционной структуры местечка, из чего закономерно вытекала радикализация молодого поколения. Ситуацию эту видели все, кто был в теме — от Ротшильда до Столыпина — и каждый на свой лад пытались ее разрулить.
Черносотенцы предлагали погромы, но власть, при всем эмоциональном сочувствии, не без оснований опасалась срыва в гражданскую войну. Столыпин, видевший в громадных территориальных резервах империи главный клапан сброса демографического давления (вспомнить хоть его программу переселения крестьян) предлагал, как минимум, ликвидировать черту оседлости. А еврейские филантропы искали пути традиционного переселения из одной диаспоры в другую: Америка, Австрия и Германия были главными целями тогдашней еврейской миграции. Но кроме этого бароны Ротшильд и Гирш предлагали нечто новаторское: после двухтысячелетнего перерыва вернуть евреев на землю, к крестьянскому труду.
На это решались немногие — ведь даже открытые к тому времени ремесленные училища, обучавшие будущих мигрантов, чтоб не начинать уж вовсе с нуля, готовили все-таки к привычной городской жизни, а тут — полная табула раза… Но первые сельскохозяйственные поселения все же возникли — в Аргентине и в Палестине, причем, на тот момент не было между ними особой разницы.
Важно понять, что тогда это была всего лишь смена диаспоры, никак не выход из нее. Конечно, в связи с Палестиной бродили в некоторых головах определенные романтические надежды, но… скорее мистико-теоретические, как, например, у Гордона, хотя даже и он появился позже. Первые поселения были построены по образу и подобию европейских колоний в «отсталых» странах: приезжий агроном обустраивает плантацию, хозяин-европеец нанимает туземных рабочих, монокультура едет в Европу и обменивается там на спички, ложки и трусики. Собственной экономической инфраструктуры, кроме транспортно-упаковочной и (в случае необходимости) первичной обработки, как правило, нет.
Отметим кстати, что в арабском нарративе Израиль и по сю пору представляется такой вот плантацией, и одна борчиха за правое палестинское дело не так давно рассказывала Тувии Тененбому, как после долгих лет борьбы она, наконец, удосужилась посетить логово сионистского врага и с ужасом обнаружила, что все совсем не так…
Колониальное хозяйство в Эрец Израэль не прижилось по многим причинам — от климата до стратегического расположения — причем, не последнюю роль сыграли и намерения следующих поколений алии. Но чтобы разобраться с ними, придется вернуться в Идишленд, где намечался (как минимум, теоретически) еще один важный процесс.
* * *
Не было бы счастья — да несчастье помогло.
Русская пословица
В контекстеФронтальное противостояние между государством Израиль и европейским еврейским истеблишментом Это исторически робкая община по-прежнему живёт в страхе. За частичным исключением - Франции, европейские евреи склонны придерживаться квази-анти-сионистских взглядов, чтобы умиротворить критиков Израиля.
Идея ассимиляции носилась в воздухе весь 19 век — поблескивала на штыках наполеоновских гренадеров, угадывалась в роскошных хоромах банкиров, звучала со сцен оперных театров… Некоторое время этот призрак бродил по Европе, то приближаясь, то отдаляясь, но в конце концов обрел воплощение во всех трех империях, в которые входил Идишленд: австрийской, германской и российской. Правда, воплощение это оказалось весьма различным.
В немецкоязычном пространстве при всей колебательности движения прогресс был несомненным: университеты и бизнесы, массовые крещения и смешанные браки. Получив вожделенные гражданские права, евреи спешили проявить себя образцовыми гражданами: служили в армии (в 1914-м добровольцами рвались на фронт) и были непоколебимо убеждены в том, что ассимиляция и равноправие — решение всех проблем. Горькое разочарование ожидало их лишь в 1933-м.
В Империи российской все было по-другому. Начальство тамошнее всегда было и по сей день остается искренне убежденным, что покоренные народы просто-таки обязаны ставить ее интересы выше собственных, и потому ассимиляцию евреям не предложили, а предписали. Решительные действия императора Николая Павловича на ниве решения еврейского вопроса обеспечили такой же урожай, как на всех прочих нивах его блестящих начинаний: военные поселения вызвали бунт, война за «Святую Софию» окончилась потерей Севастополя, а евреи, армию отслуживши (кто выжил) успешно взломали черту оседлости, в столицах появились синагоги.
Наследник его, царь-освободитель, честно пытался наводить европейские порядки, в частности, открыл евреям доступ к образованию, но верноподданные в европы не захотели, освободителя грохнули и в университетах ввели процентную норму. Российские подданные еврейской национальности, глядя на западную родню, тоже к ассимиляции стремились, но если в Берлине или Вене она автоматически связывалась с благодарностью и верностью «почвенному» государству, то в Москве или Питере напротив — с противостоянием, если не открытой борьбой против него.
В оппозиционных группировках легко нарабатывался престиж, в террористы брали без процентной нормы. Отставной солдат австрийской армии с гордостью вешал на стенку фото в военной форме, а в России евреи немалые деньги платили чиновнику за белый билет, военному же делу обучаться предпочитали у инструкторов боевых дружин.
В «Красном колесе» Солженицын вывел образ «правильного», по его мнению, еврея, который помощи и защиты ждет только от Государства Российского, не скрывая, впрочем, что этот персонаж был скорее исключением.
Общую картину определяли другие, которые в погроме, в отличие от предков, видели не кару небесную, от которой никуда не деться, но то, что увидел в нем Хаим-Нахман Бялик: позор, за который мы не имеем права не мстить.
Евреи как раз об эту пору много чему у русских учились, только вот — не тому, чему Александр Исаевич хотел бы их научить.
Многие по привычке еще списывали неудачу ассимиляции на «отсталость» России и надеялись на смену режима, но самые умные уже ставили под сомнение смысл ассимиляции как таковой.
Разумеется, у нее было немало положительных аспектов: овладение европейской культурой и нетрадиционными дотоле профессиями, сокращение сектора «выученной беспомощности» — видов деятельности, по собственному нашему убеждению, нам недоступных. Но самых главных ожиданий — обретения равноправия и безопасности — она не оправдала, да оправдать и не могла.
В немецкоязычном пространстве это горькое открытие евреям пришлось сделать в 1933-м, в России — в 1945-м, но в России, в силу вышеописанных обстоятельств, уже к началу XX-го века выкристаллизовалось ядро несостоявшихся ассимилянтов, в принципе отвергавших этот путь. Тот же Жаботинский едко высмеивал евреев, собравшихся делать русскую революцию, и устами Самсона-Назорея призывал: «Собирайте железо!».
Никто кроме нас самих ни мстить за нас, ни защищать нас не будет, государство надо иметь свое. Из этого, разумеется, не следовало, что его надлежит, рассудку вопреки, наперекор стихиям, провозгласить завтра же после обеда, но для него надлежало готовить почву. Именно такая цель была в головах Второй (канун Мировой войны) и Третьей (непосредственно после окончания гражданской войны в России) алии. Не европейская колония, но еврейское государство.
* * *
Так некогда в разросшихся хвощах
Ревела от сознания бессилья
Тварь скользкая, почуя на плечах
Еще не появившиеся крылья;
Н. Гумилев
В контекстеГолландская баллада В Голландии за время войны было убито 73% евреев (самый высокий процент в Западной Европе), в Бельгии – 40%, а во Франции, где не было еврейских национал-социалистов, и где Сопротивление реально действовало – только 25%. Евреи, будьте осторожны с теми, кто не сжигает синагоги…
И тут выяснилось, что выход из галута — операция не географическая. Еврейскому государству решительно воспротивились не только те, кто сделал выбор в пользу диаспоры, решил отстаивать свои права в Европе (Бунд) или сохранил верность ассимиляции (»немцы Моисеева закона» в Германии или строители коммунизма в России). Серьезные противники обнаружились и на месте, в будущем Израиле: Т.н. «Старый Йешув» — сегодняшние ультраортодоксы — и… европейские интеллектуалы, с энтузиазмом открывавшие газеты и издательства, гимназии и университеты.
Суперрелигиозные открытым текстом заявляли, что из галута не пойдут, пока их не выведет за ручку Машиах Собственною Персоною, а сейчас — еще рано. Интеллектуалы же (главным образом ассимилированные в немецкую культуру) объясняли, что они космополиты (ничтоже сумняшеся принимая западную цивилизацию за все человечество), что национальное государство себя давно уже изжило и вскорости все народы, распри позабыв, в единую семью соединятся, т.е. государственным строительством заморачиваться уже поздно.
Ведь профессиональные молебствия, равно как и распространение культурных ценностей Европы вполне возможны и в галуте, так зачем делать выбор, менять судьбу, брать на себя обязательства, которые нелегко исполнить, особенно с учетом двухтысячелетнего отсутствия соответствующего опыта? Понадеемся лучше, что никто нападать на нас больше не станет. Мы же такие смирные, приткнемся тут в уголку, никого не трогаем, починяем примус…
Не знаю, существовало ли уже тогда в криминалистике понятие «виктимности», но даже простой житейский опыт подсказывает, что демонстрация беззащитности провоцирует насилие…
Конечно, и у сторонников государственности иллюзий было немало — чего стоит хотя бы киббуцный коммунизм по заветам Толстого и Кропоткина, надежды на вовлечение арабов в строительство светлого будущего или социалистические мечты, всякому тунеядцу прожиточный минимум обеспечить — но им можно и нужно многое простить за разрыв с самым страшным наследием галута: «выученной беспомощностьЮ», непривычкой брать на себя ответственность за собственную жизнь.
Первый шаг к маргинализации галутного мировоззрения практически одновременно сделали два очень разных, очень несогласных между собой еврея.
Рав Авраам Ицхак Кук, главный ашкеназский раввин Эрец Израэль — объявил, что даже атеистическое еврейское государство лучше, чем совсем никакое, что само по себе оно имеет религиозный смысл, а бороться за то, чтобы оно стало религиозным — всегда успеем.
Владимир Евгеньевич Жаботинский — европейский космополит, эрудит и талантливый литератор, у которого родным языком был русский, но и другими (тем же итальянским) владел он на уровне родного — объявил, что даже галахическое еврейское государство лучше, чем совсем никакое, а бороться за освобождение от религии — успеем и потом.
В сущности, это — декларация о замене «портативной родины» (книги, веры, идеологии) на родину реальную, материальную, занимающую место под солнцем, которую можно и нужно обустраивать и защищать. Манифест нормализации еврея.
Вот тут-то и прошла линия разлома. В свидетельствах и исследованиях легендарного варшавского восстания легко прочитывается — когда открытым текстом, когда между строк — непрекращающаяся свара между сионистами и бундовцами, напоминающая более всего известную цитату из Михалкова:
Уже крокодил
У Фомы за спиной.
Уже крокодил
Поперхнулся Фомой:
Из пасти у зверя
Торчит голова.
До берега
Ветер доносит слова:
- Непра...
Я не ве...
Аллигатор вздохнул
И, сытый,
В зелёную воду нырнул.
Эпицентром краха ассимиляции стала, как нарочно, Германия — та самая страна, что совсем недавно подавала такие надежды… Из немецких евреев спаслись, в основном, тех, кому удалось покинуть Европу, некоторое количество побывало и в Эрец Израель, но большинство в конце концов осело в Штатах.
* * *
Шериф говорит: он подонок и мразь,
Молочница: кончит он худо.
Но она говорит: уж раз я взялась,
То пусть он будет подонок и мразь,
Он муж мой. И я с ним буду.
И нету ей дела до драк и краж,
И простит она брехуна.
Ей важно, дитя мое, Ханна Каш,
Любит ли мужа она.
Б.Брехт
Интеллектуальная элита еврейской диаспоры в Америке — если и не физические, то определенно духовные потомки европейской диаспоры немецкоязычного пространства. Тех самых «немцев моисеева закона», что традицию свою, вслед за Моисеем Мендельсоном, именовали «церемониалом» и очень настаивали на том, что кроме этого никаких отличий от «почвенной нации» у них нет.
Разумеется, Холокост они восприняли как трагедию (и даже как величайшую трагедию в истории), но — как иррациональную, трагическую случайность, демонстративно отказываясь его понимать, см. хотя бы. Этого не может быть, потому что не может быть никогда, и потому — нет причины пересмотреть свои взгляды и перестать полагаться на здравомыслие и гуманизм прогрессивного человечества. Напротив, надо всячески демонстрировать свою приверженность этому самому гуманизму, первым заступаться (вербально, разумеется) за всякого, кого (не важно, насколько обоснованно) объявят униженным и оскорбленным. В тайной надежде, что и за меня в случае чего заступятся (нет-нет, требовать я, конечно, не буду, но хоть намекнуть…).
Как же совместить с этим имиджем образ солдата, стреляющего по ах, таким несчастным «палестинцам», особенно когда они прячутся под женскими юбками и детскими колясками? Как оправдаться перед соседями по кампусу, что с пылающим взором декламируют: «Третий мир всегда прав!»? Но главное — как представить себя в роли не просто того, кто стреляет (на это, как помним, немецкие и австрийские ассимилянты — в армии «почвенных наций» — были готовы), но делает это в рядах собственной армии и берет на себя ответственность за происходящее? Никогда они этого не пробовали и глубоко убеждены, что это — табу, не имеем мы на это морального права.
Это мировоззрение ярко и талантливо выражено, например, в «Списке Шиндлера»: От нас ничего не зависит, остается только надеяться на всеобщую доброту и человечность, которая, разумеется, восторжествует… как говаривала моя православная знакомая: «О благовременье или несколько позже».
С самой искренней доброжелательностью стараются они перевоспитать неразумное население Израиля, подвергающее себя смертельной опасности непродуманными претензиями, самостоятельно выбирать свои взгляды, установки, способы самозащиты, делать собственные ошибки и самим расплачиваться за них. Так в диаспоре выжить невозможно, а поскольку другого опыта у них нет, они уверены, что так жить нельзя.
Тем более что эту уверенность разделяет и поддерживает небольшая, но весьма влиятельная группа интеллектуалов, географически обитающая в Израиле — такие же духовные (если не физические) потомки выходцев из германоязычного культурного пространства, что и по сю пору создание еврейского государства считают грехопадением и мечтают вернуться в Эдем галута.
Для их мировоззрения весьма характерна установка, превосходно описанная Еленой Римон в эссе: «С точки зрения кузнечика». Как тот пруссак, что по процитированным Энгельсом словам некоего министра «носит своего жандарма в груди», они носят в груди оппонента, непрестанно подрывающего их самооценку, и безуспешно стараются переубедить его разговорами про «самую высокоморальную армию мира», «единственное надежное убежище для выживших в Холокосте» и «расцветающую пустыню».
Но для среднего израильтянина такая позиция как раз совершенно не характерна.
* * *
Сутулый и узкоплечий, горбоносый,
курчавый мужчина, сощурившись,
точно ожидая удара по щеке, смотрел
на человека в вышитой украинской
рубахе и ждал.
В.Гроссман
В наш век диет, гимнастик и качалок с сутулостью и узкоплечестью и в галуте справиться можно, но вот с ожиданием удара… Не обязательно в смысле готовности безропотно его принять, может, даже как раз наоборот — врезать так, чтоб по стенке размазать. Но напряг-то внутренний все равно никуда не денется, все равно это жизнь в позе обороны. В галуте мы не замечаем этого, привыкаем как к холоду и жаре, и в голову не приходит, что можно жить иначе.
В одной социальной сети устроили однажды опрос: «Нашли ли вы в Израиле то, зачем ехали?». Я, не задумываясь, ответила: «Нет. Но нашла кое-что получше». Я имела в виду вот именно возможность, жить, не ожидая удара. Это совсем другое жизненное чувство, и его очень трудно объяснить… Слышу, уже слышу ваши возражения про сложность овладения языком, опасности войны и террора, «стеклянный потолок» наконец…
Все это есть, никуда не деться, а восприятие любых проблем в значительной мере субъективно. Для кого-то мое приобретение вовсе и не важно, тем более что его практически невозможно постичь, не имея собственного опыта. Честно говоря, ДО ТОГО я бы и сама не врубилась.
Когда-то, еще в России, одна хорошая массажистка мне объяснила, что все невзгоды, выпавшие на долю человека, можно проследить по его позвоночнику — нет, не случайна сутулость героя Гроссмана, но подозреваю, что многим «сабрам» — рожденным и выросшим в Израиле — будет сложно понять ее причины.
Они обучены успешно оборонять свою страну, но никогда не жили в позе обороны в одиночку, когда удар может настичь без предупреждения с любой стороны. Они понимают, что во многих случаях имеет смысл подать сигнал: «Я — полезный» или, наоборот: «Я — опасный!», но вряд ли сочтут целесообразной непрерывную подачу сигнала: «Я — свой!» тому, кто не обязательно враг, но реально — другой и непохожий.
И уверяю вас, ничего оригинального в этом нет. Абсолютное большинство человечества так живет и жило всегда, но именно усвоение этой банальной установки разверзло пропасть между Израилем и диаспорой.
Никакие достижения государства Израиль не могут примирить диаспору с тем, что он открыто ставит свои интересы выше интересов народов и государств, которые для галутных евреев и царь, и бог, и воинский начальник. Договариваться он, конечно, всегда готов, но не готов принимать как должное статус разменной монеты.
В глазах диаспоры это не ошибка и даже не преступление, это чистой воды святотатство. Тем более, что всю вторую половину прошедшего века она пребывала в эйфории, надеясь, что после Холокоста антисемитизм невозможен, к тому же на Западе мода пошла на отыскание и опекание всех и всяческих ЖЕРТВ — что расизма, что колониализма, что неуважения к дамскому целомудрию… Ну, не звездный ли час для того, кто совсем недавно действительно был жертвой геноцида?
Лишь недавно начало до нее доходить, что мода-то есть, да не про нашу честь. Правильно предсказывал в свое время Натан Альтерман:
Монолог Европы 1945 года
Никогда, никогда, еврей,
Не оставлю я твой народ.
За оградами лагерей
Буду ждать тебя у ворот.
Ты остался в живых, еврей.
Но не радуйся жизни, враг.
Красен хлеб мой кровью твоей,
Без неё мне теперь никак.
Мне шесть лет дозволял судья
Жрать тебя на глазах у всех.
Жрал бельгиец, и жрал мадьяр,
И француз, и поляк, и чех.
Берегись городов, еврей,
Там раскинулась улиц сеть,
Там стоят ряды фонарей,
На которых тебе висеть.
Не ходи мостом через Прут,
Через Вислу, Дунай, Маас,
Ты ведь плыл там — распухший труп…
Ах, вернуть бы те дни сейчас!
Но на площади — верь, не верь —
Цел еще эшафот с тех пор.
Отворишь ненароком дверь —
На пороге — я и топор.
Ты свободен теперь опять,
Защищён законами. Что ж…
Не ложись только, парень, спать —
Ведь проснёшься — у горла нож.
Ты теперь отрастил живот,
Вспоминаешь, грозишь судом:
Мол, верните мне мой завод,
Деньги, землю, работу, дом…
Что ж, грозись. Но прими совет:
Убегай, пока цел, родной.
Даже если дороги нет —
Лучше сдохнуть, чем жить со мной.
(пер. с иврита Алекса Тарна)
Давно ли прогрессивные французские евреи на Шарона бочку катили: как-де смеет бедных палестинцев морить на блокпостах? А нынче прогуляйтесь-ка по Натании, какой услышите вы язык?
Давно ли мне подруга-немка рассказывала сочувственно про израильских граждан, что не вынеся здешних трудов и опасностей в Берлин перебираются на ПМЖ?
А нынче какие мы оттуда получаем известия?
Впрочем, Европа — пройденный этап, там евреев-то осталось раз-два и обчелся. Более или менее серьезные диаспоры — в Новом свете, и прежде всего — в Америке. Именно из нее доносятся голоса протеста и ультимативные требования, не позорить их перед прогрессивной общественностью.
Как в Германии в 33-м, как в 45-м в России они уверены, что их рвение будет оценено, их преданность — вознаграждена. Что нынешний юдофобский шабаш в университетах — всего лишь мелкое недоразумение, которое давно уже было бы улажено, если бы не жестковыйность родственников на Ближнем Востоке.
* * *
Элла Грайфер
«Живой журнал»